Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском. Глава 1

Радостно, как-то торжественно,— зная ли, что ждут, вышел из передней высокий темноволосый молодой человек в аккуратной, плотной рубашке, подпоясанной ремнем: одергивая ее (как это делают мальчики от застенчивости), но — не так, не застенчиво, а — в некой веселой готовности — предстать. Карие, огромные, по-восточному длинного разреза глаза сияли блеском темным и детским по силе открытости. Голос запинался:

— Я оп-поздал н-немм- (радостно прорвавшись) —много! Ппп-рости-те…— кланялся, пожимая руки, смеялся.

«Пожалуй, красив! Волосы волнистые, длиннее положенного. Царь Федор Иоаннович театральный какой-то!» — подумала я.

— Мой Источник меня задержал, — медленно, но словоохотливо пояснял нам он, улыбкой сопровождая слова, — ему мои сестры сказали — поздно домой прихожу.

— Источником он отца называет, — шепнула мне Юлечка.

Котик вдруг оживился очень:

— Я вч-ч…— слово не удавалось ему, — вче-ра у Глиэра был! — Он обвел всех нас глазами, сияющими. — И мне выд-дадут разрешение от Наркомпроса, — он развел руками широко и радостно, — ск-колько н-надо мне ккколоколов, в каких н-надо тональностях! Дооборудуют мне мою звонницу! П-пожалуйста, — он провел рукой по воздуху, как бы перечисляя нас, -п-приходите вы все!

Юлечка усаживала гостя за стол, наливала чай, придвигала хлеб, варенье.

Он ел весело, увлеченно, по-детски. Было удивительно наблюдать эту смесь горечи его от непонятости — с радостью от колокольной победы.

Он вдруг остановил свой рассказ. Порывисто привстав, потрогал пальцем хрустальную сахарницу.

— Уддивительно! — вскричал он пораженно, как будто увидев друга, -тип-пичная сахарница в стиле до 112 бемолей! И он погладил ее, как гладят кота.

— Да! — спохватился Котик, извиняясь за то, что отвлекся, — самое главное: я уж-же оттобрал один маленький колокол — 1 пуд и 7 фунтов, это на весах, старых, — вроде бы застеснялся он, — а другой — ну, этот побольше будет! — Он рассмеялся — еще не вешал его н-на весах, ну, думаю, пудов 5 будет… Вы не представляете себе, какой звук! Этто, как говорится, божественный! В груди — холодок даже! Я — даже боюсь… такой звук! Ну, а еще колокол — уже неподъемный! Только несколько человек его смогут поднять! Ре-диез!

Он отрезал себе серого хлеба и намазал на него слой варенья. — Какой хлеб вкусный! Он свежий, да? Свежий! Я, впрочем, не обедал сегодня, не было времени! Когда человек не ел долго — так все ему вкусно кажется, да? Я -заметил…

Что-то сказала мать Юлечке, и та вышла. Но уже забыл Котик, что не обедал, плывя по волнам рассказа о наркомпросовских колоколах, и потому удивился вдруг, увидев тарелку супа в руках Юлечки. Она ставила ее на стол, придвигала, несла еще хлеба.

Котик возликовал, как дитя.

— Этто очень хороший суп, я вижу! — объявил он, должно быть, стыдясь, что он один из присутствующих будет есть такое! И, глубоко погрузив ложку в приправленное растительным маслом и луком кушанье, стал молча им наслаждаться.

Я рассматривала Котика со сложным чувством восхищения его талантом и жалости к его затрудненной речи.

Но мне было пора идти. Я встала тихо, боясь помешать ему. Юлечка вышла за мною в переднюю.

— Необыкновенный, да? — спросила она, прикрыв дверь. — Уникальный! Вы знаете, он же другой, чем все! У него есть пассия, — Юлечка легко употребила уже отжившее слово, видно, в их семье употребляемое. — Она -балерина. Но это все — платонически! Ми-Бемоль (сколько бемолей -забыла!). Он ей пишет письма, бывает у них. Понимает ли она в его колоколах — не знаю, но он ей посвящает свои гармонизации колокольные. Вы услышите, это как целый концерт! Музыка — удивительная! И сам он удивительный!

Серьезное, мужественное, привлекательное лицо Юлечки, обычно поражавшее волевым началом, было празднично оживлено.

— Да, довольно потрясающее впечатление, — ответила я, не найдя еще иного слова. — Мне он, знаете, кого напомнил? Не знаете? Князя Мышкина!

— Правда? Ну, это вы… Нет! Вы не думайте, он очень насмешливый: отца прозвал Источником, сестер —Преподобными… Самозащита! Озорство иногда даже! В Мышкине такого не было!

— Сколько лет ему, Котику?

— Двадцать семь! Жаль, что уходите.

Обледенелые ступеньки, мороз, ветер. Я иду, спрятав нос в воротник. Сын, наверное, из школы вернулся, надо идти скорее. Позади остался целый мир, волшебный и непонятный, непостижимый, но до жалобности — реальный. До какого-то неясного стеснения в груди.

Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском.
1927 — 1976.