39. Звонарь Карэ из романа «Бездна» (273 стр. – 276 стр.)
Ж. К. Гюисманс в своем романе «Бездна» описывает звонаря церкви St. Sulpacie, Карэ, влюбленного в свои колокола, поддерживающего традицию вымирающего искусства, окруженного средневековыми сочинениями о колоколах и совершенно забывшего на своей высоте о жизни, текущей внизу.
Вот как он описывает колокольню St. Sulpacie: «Нагнувшись над пропастью, Дюрталь различал теперь под своими ногами громадные колокола, подвешенные на дубовых, окованных железом поперечинах, массивные колокола из темной бронзы, поглощавшей, ее отражая, лучи света.
А над головой у себя, отклоняясь, он увидел другую бездну и новые сонмища колоколов; снаружи на них были отлиты выпуклые изображения епископов, а внутри отсвечивало золотистым блеском местечко, натертое языком колокола.
Ничто не двигалось; но ветер щелкал лежащими створками резонаторов, крутился в деревянной клетке, выл в изворотах лестницы, врывался в опрокинутые чаши колоколов. Вдруг легкое прикосновение, тихое веяние менее резкого ветра скользнуло по его щекам.
Он поднял глаза, один из колоколов боролся с ветром, начиная раскачиваться. И вдруг зазвонил, закачался и язык его, похожий на гигантскую кочергу, будил в бронзе ужасные звуки. Башня дрожала; закраина, на которой он стоял, колебалась, как пол идущего поезда. Чудовищное рычание лилось непрерывно, разбиваемое грохотом и треском новых ударов.
Он напрасно исследовал потолок башни; он никого не нашел; наконец, заметил ногу, протянутую в воздухе и раскачивающую две деревянные педали, привязанные снизу к каждому колоколу. Он почти лег на балку и рассмотрел, наконец, звонаря, качавшегося над бездной, придерживающегося руками за две железные скобы, устремленными к небу взором» 1).
Далее Гюисманс устами звонаря Карэ говорит: «Знаете ли, с колоколами в католическом мире уже кончено, или вернее – звонарей нет больше. Сейчас звонят мальчишки угольщиков, кровельщики, каменщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площади. Вот, — продолжал Карэ, указывая на обломок старого колокола, — это лом очень старинного колокола, который давал звуки, не имеющие себе подобных, – это был небесный звон!
– Колокола, — продолжал он, — настоящая церковная музыка!
Они вышли как раз над площадкой в большую крытую галерею, над которой поднимаются башни, Карэ, улыбнулся и показал целый набор маленьких колоколов, размещенных на доске между двумя столбами.
Он дергал веревки, вызывая из меди хрупкий перезвон и, восхищенный, прислушивался к легким переходам нот, поглощаемых туманом.
Внезапно он отбросил веревки.
– Когда-то мной завладела мысль, — сказал он, — захотелось воспитать здесь учеников; но никому нет охоты изучать ремесло, которое дает все меньше и меньше: теперь даже на свадьбах не звонят и никто больше не влезает на башни».
Далее, один из героев Гюисманса, Эрми, говорит про звонаря: «Карэ продержится еще несколько лет. Католическое духовенство уже допустило провести в церкви газ и кончит тем, что заменит колокола сильными звонками. Будет очень мило: электрические провода свяжут их; получится настоящий протестантский звон, короткий призыв, резкое приказание. Карэ погибнет, потеряв свои колокола. А все-таки забавно, – такая привязанность человека к вещи, которую он сам оживляет. Положим, колокол, правда, особый инструмент. Его крестят, как человека и освящают миропомазанием; согласно параграфу требника, епископ освящает внутренность его чаши семью крестообразными помазаниями освященным маслом; его утешающий голос доносится до умирающих и поддерживает их в минуты последнего ужаса.
Притом колокол – глашатай церкви, ее внешний голос; как священник – голос внутренний. Это не просто кусок бронзы, перевернутая и качающаяся ступка. Прибавлю, что колокола с годами становятся лучше; их пение делается полнозвучнее и шибче; они теряют едкий букет, незаконченность звука. Этим, отчасти можно объяснить, что к ним привязываются».
Далее, другой герой, Дюрталь, замечает: «— Я знаю наверное только то, что живя в монастырском квартале, на улице, где воздух с раннего утра колеблется от благовеста, я во время болезни ожидал по ночам утреннего призыва колоколов, как освобождения. На заре меня укачивало какое-то тихое баюканье, лелеяла таинственная, отдаленная ласка. Я был убежден, что люди молятся за других и значит и за меня; я чувствовал себя менее одиноким. Это верно, что звуки колоколов созданы для больных, измученных бессонницей.
– Не только для больных, — возразил Эрми, — колокола успокаивают мятежные души. На одном из них была надпись: «pako crucutos» – «умиротворяю озлобленных».
Этот разговор вспомнился Дюрталю, и вечером один он размечтался, лежа в постели. Фраза звонаря, что колокольный звон есть истинная музыка церкви, несколько раз возвращалась.
Улетев внезапно на несколько веков назад, его мечта вызывала среди медленно движущихся верениц средневековых монахов, коленопреклоненную группу верующих, откликающихся на призывы Ангелюса.
Ожили все подробности старых богослужений, которые он знал когда-либо: благовест к заутрени, перезвон, рассыпающийся, как шарики четок, над извилистыми тесными улицами с острыми башенками, с каменными балюстрадами, с зубчатыми стенками, перезвон, поющий в часы богослужений, чествующий радость города звонким смехом маленьких колокольчиков, откликающийся на его скорбь тяжелым рыданием больших колоколов.
Тогда были звонари – художники, истинные знатоки гармонии, которые отражали душевное состояние города в этих воздушных траурах и радостях. И самый колокол, которому они служили, как покорные сыновья, как верные слуги, становился, по образу церкви, доступным и смиренным».