Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском. Глава 2

Котик легко отозвался на приглашение — в следующую же нашу встречу у Яковлевых. Он придет за мной в субботу перед всенощной.

Сегодня его не будет в их доме, и мне как-то грустно. Вошел в душу.

Сдав пачку каталожных карточек, я задержалась, беседуя с Юлечкой. И тут впервые увидела того, о ком только знала: отца Алексея Ивановича, и я в волнении слежу за размахом маятника жизни. Иван Яковлев. Кто не знает его на его родине! Создатель письменности чувашей, подобно герою народному проложивший людям дорогу — на века. Но десятилетия прошли — он живет на покое у сына, потеряв память, забыв величье свое и свой труд. Он проходит, ведомый старушкой-женой, через комнату в ванную, молчаливый, седой остов прошлого, отсутствующий…

О, это чувство, которым содрогается молодость, глядя на зрелище старости, не оно ли незримым серебряным холодком пробегает по волосам юных, подготовляя, будя прислушивание к тому, что должно прийти? Словно над бездной наклонясь, глядела я ему вслед… Труд человека жив, а человек пережил себя…

— Но, — скажут мне, — передержка! Разве все доживают до возраста такой старости, до второго младенчества?

— Да, да, — радостно впадаю я в возражение, — разве не было у создателя чувашской письменности седых лет творчества? Когда несогбенные еще плечи были могучи и широки? (Когда старость еще кралась к ним…) А наш Павлов, для моциона весело в восемьдесят в городки играющий? Толстой, за год до смерти скакавший верхом? Но и они ушли, а творчество их осталось!

— Значит, в субботу за вами заходит Котик? — сказала, выйдя за мной в переднюю, Юлечка. — Только будьте готовы, к вечернему звону нельзя опаздывать, да и он будет уже вне себя от страха, что опоздаем! Ему -знаете, что труднее всего? Вот именно эта точность — он бы засел на колокольню на сколько хотите часов, он уж пробовал, на него там сердились -обещает только приготовить веревки, развести их все по порядку, чтобы начать, как надо ему, — и вдруг тронет их, и еще до начала службы раздается звон, легкий, едва слышимый… Не терпится!

Мы улыбались обе. От радости, от предвкушений? От близости к таинственному, как в детстве…

— Вот Глиэр и хочет проверить его композиторство, — сообщила, прощаясь, Юлечка, — Котик ведь спорит с теми, кто уже после детства пытался его учить! «Чему, мол, могут они научить меня, если они не слышат всех звуков? Один бемоль? Один диез? Они же глухие… Я б-ы м-о-г и-х у-ч-и-т-ь, но глухого не выучишь!» И смеется, и потирает руки: чешутся у него -звонить!

Часа за полтора до назначенного времени меня вызвали к телефону.

— Ввы гот-товы? — послышался голос Котика. — Я к ввам иду! И вот уже звонок, и гость входит в мою заставленную старой мебелью комнату.

— Я пришел зззаранее! — весело сообщил Котик, — чтобы ббыла уверенность, что нне опозздаем!

Окинув блещущим взглядом стены, увешанные картинами и портретами, он пошел ходить вдоль них, сколько позволяла теснота. — У ввас интересно, -сказал он радостно. — Я люблю, ккогда — так… Я нне люблю голые комнаты. Ттогда мне кажется, я — в тюрьме! Или — в больнице!

Он остановился перед большой фотографией моей сестры Марины.

— Оччень четкое иззображение ми семнадцать бемолей, — воскликнул он поглощенно. — А этто си двенадцать диезов немного стерто.

То была старая карточка отца моего сына Андрея.

— И снова ми семнадцать бемолей, — перешел Котик взглядом к детской фотографии Марины и, далее, к мелкой группе, где на фоне итальянского сада, в центре группы детей, стояла десятилетняя сестра моя, в матроске, похожая на мальчика, — тутт у вас везде отчего-то ми семнадцать бемолей минор.

Его, видно, не интересовало, что он видит того же. человека в различных возрастах, это — не доходило.

— И — оппять! — уже совсем восхищенно вскричал он, заглянув в стоящую на секретере рамку, где сестра моя, уже лет тридцати, была снята рядом с мужем и дочкой. — Это уддивительно! Основное звучание ккомнаты!

— А какая моя тональность? — улыбнулась я.

— Ми шестнадцать диезов мажор! — Тогчас, чуть изумленно, что (спрашивают об очевидности, пояснил Котик, — это же — яссно…

— Это же только вам ясно, Котик! — отозвалась я педагогически. Он согласился, тотчас став серьезным:

— Ну да, ну да! Эттого — не понимают! Разумеется… И ввот я не понимаю, как можно жить и не слышать тон-нальности окружающих… в таком -ммолчанье! Наверное, этто — трудно для человека! Не слышать! Удивительно! Я бы — не мог! Нно — который час? Скажите, пожалуйста? Наверное, пора!

Мы выходили в голубоватые сумерки. Мерзляковский переулок был тих. Вдруг Котик остановился, прислушиваясь.

— Слышите? — спросил он потрясенным голосом, и лицо его стало торжественно, — этто колокол Вешняковский звонит! — проговорил он счастливо, самозабвенно, — этто хорошо, что далеко! Я один раз нне смог его вынести — упал! Этто было давно…

Воздух был совершенно тих, никакого звона не слышалось. Без слов, одним согласным с ним волненьем, я ощутила: не «ему кажется», а — «мы не слышим…»

Существование огромного мира звуков, нам недоступных, прошло по мне трепетом о себе заявившей реальности. Вдруг открывшейся.

Большой церковный двор в одном из замоскворецких переулков медленно наполнялся народом. Если бы взглянуть на него сверху — обозначились бы две струи идущих: одна направлялась в храм, другая растекалась по дальнему углу двора, над которым возвышалась колокольня. И в то время как первая струя входила в двери безмолвно, вторая наполняла двор гомоном голосов. Переговаривались, то и дело взглядывая вверх, где виднелся, по временам исчезая за каменными выступами колокольни, силуэт человека в темном. Он что-то делал там, наклоняясь и выпрямляясь.

— Готовится! — пояснила мне Юлечка.

Среди толпы я заметила группу людей, чем-то от других отличавшихся: они держались вместе, оживленно разговаривая, было даже похоже на спор. В их внешности было что-то особенное — некая холеность, стать, добротные шубы, щегольские меховые шапки; у двоих волосы выступали из-под меха — длинные, почти до плеч.

— Музыканты! — шепнула Юлечка. — Всегда бывают здесь, когда он играет!

Мороз пощипывал. Люди постукивали нога о ногу. Ожиданье становилось томительным. И все-таки оно взорвалось нежданно. Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул — и второй удар. Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него… И вдруг — заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением каких-то неведомо больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликанье звуков, светлых, сияющих на фоне гуда и гула! Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса. Это было половодье, хлынувшее, потоками заливающее окрестность… Оглушительно-нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!..

Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл вверху, запрокинувшись,— он, казалось, летел бы, если б не привязи языков колокольных, которые он держал в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов. Они, гигантские птицы, испускали медные, гулкие звоны, золотистые, серебряные крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущ звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетавшими птичьими стаями, звуки — все выше и выше наполняли небо, переполняли его. Но уже бежал по лесенке псаломщик:

— Хватит! Больше не надо звонить!

А звонарь, должно быть, «зашелся», не слушает! Заканчивает свою гармонизацию…

— Дда! — со слезами на глазах сказал высокий длиннобородый старик,-много я звонарей на веку моем слышал, но этот… И не хватило слов! Люди спорили.

— У него совершенно органный звук! — говорил кто-то. — Я ничего подобного…

— Да нет, не орган! Понимаете, это — оркестр какой-то!

— Гений, конечно!

— Так ему же Наркомпрос колоколов, говорят, навыдавал! — пробовал «объяснить» какой-то голос.

— Ну и что же? Наркомпрос, что ли, играет? Нам с тобой хоть со всего Союза колокола привези…

— Да, много звонарей я на веку моем слышал, — повторял, восхищаясь, длиннобородый старик, — но этот…

Темные — уж не глаза, а очи Юлечкины из-под пухового платка сверкали, — похоже, что материнской гордостью.

— Не напрасно я вас сюда привела?

Не было слов ответить!

Народ расходился. Мы ждали виновника торжества.

Он вышел к нам радостный, возбужденный.

Взгляд, которым одарила его Юлечка, был от земли оторван. Он был отражением прозвучавшего чуда. Но, увидав красные от мороза уши Котика, она вернулась к реальности.

— Пойдемте к нам, — сказала она просто, — мама сейчас нас чаем напоит! И лекарство вам даст, вы же простужены…

Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском.
1927 — 1976.